Среднее Поднепровье накануне образования Древнерусского государства

Социальные и военные катаклизмы, сопровождавшиеся отрывом значительных масс населения от производительного труда, привели к значительному упадку старых экономических районов Северного Причерноморья. Отлив населения на запад в составе гуннского объединения привел к запустению некогда цветущие поселения ремесленников и земледельцев. Богатые ранее районы превратились в полупустыни. Последствия событий IV–V вв. предстают перед историками и археологами как результат поистине колоссального разрушения. И разрушение это шло в основном изнутри.

В полемике по вопросу об этническом составе населения Черняховской культуры одним из главных аргументов против сближения черняховцев со славянами будет заметно более низкий уровень достоверно известных славянских древностей VI в. При этом, как правило, не только не учитывается возможность регресса (кстати, поразившего весь как римский, так и провинциальный мир), но не рассматривается и вопрос о разных славянских культурах.

Как можно было видеть, в черняховское время славяноязычные или родственные им племена располагались, по крайней мере, от Паннонии (а вернее от Иллирии) на западе и до Днепра на востоке. «Гуннский» язык проявляет знакомство со славянскими языками. А в составе гуннского союза славяне занимают столь значительное место, что венеты оказались ославяненными. По-видимому, славянами были поглощены и отдельные кельтские племена или их остатки, продвинувшиеся к Приднепровью и Причерноморью. Развал гуннского объединения после смерти Аттилы поставил славянские и славяноязычные племена в самые различные положения.

Согласно источникам, гунны после развала племенного союза и кровопролитных усобиц отступили назад к Днепру и Причерноморью, готы и вандалы в большинстве ушли на запад, ряд германских и венето-гуннских племен (гепиды, лангобарды, герулы) уничтожали друг друга в междоусобной борьбе. И чем сильнее поднявшаяся в Средней Европе волна разносила все эти племена в разные стороны, тем явственнее на этой территории проступает славянский элемент.

В эпоху Иордана венетские племена, располагавшиеся «на безмерных пространствах» к северу от Карпат, имели разные названия, «соответственно различным родам и местностям». Преимущественным же именем их было: склавины и анты[572].

Склавины и анты, очевидно, имена родовые. Позднейшие письменные источники фиксируют названия «по местностям». Такого же рода названия известны были и ранее (хотя бы «озериаты» у озера Балатон). Названия «по местностям» известны прежде всего одноязычным соседям. Для чужестранца они непонятны, а потому трудно запоминаемы. Поэтому утверждается собирательное название. Для славян VI в. таковыми были три: склавины, венты, анты. Хотя Иордан и считал эти наименования лишь разными названиями одного и того же народа, он все-таки указал на три разные зоны, с которыми эти названия были связаны. Так, венеты занимают территории севернее Карпат, склавины проживают от Днестра до неопределенных западных районов, анты обитают в междуречье Днестра и Днепра.

Склавины, очевидно, преобладали в тех областях Подунавья, где одно время располагался центр гуннской державы. Источник рубежа V–VI вв. упоминает склавин в районе Иллирии или Норика, т. е. там, где русский летописец видел прародину всех славян[573]. Эти славяне уже приняли христианство. Не исключено, что сюда сдвинулась ветвь славян под напором великого переселения. Но могли это быть и давние местные племена или их уцелевшие под римским прессом осколки. Согласно греческим источникам, склавины в VI в. решительно преобладали по всему левому берегу Дуная вплоть до его низовий. Ясно, что это были разные славянские или ославяненные племена, имевшие и разную культуру, и неодинаковые традиции, и неодинаковый уровень социального развития. Отчасти этим может объясняться разнобой источников в характеристике славянских обычаев.

Анты представляли восточную ветвь славян. В литературе высказывалось мнение, что анты — это аланское племя (на этом, в частности, настаивал Г.В. Вернадский). Однако антские имена не дают оснований для такого рода заключений. Поскольку, как отмечалось, если в них и сказывается неславянское участие, то оно связано прежде всего с кельтским миром. Иными словами, будучи наиболее восточной славянской ветвью, анты сохраняли западные связи и, может быть, свидетельства западного же своего происхождения.

Анты находились в Восточной Европе, по крайней мере с IV в., когда они стали объектом нападений со стороны готов. Их территория в этот период не определяется ни по письменным источникам, ни по археологическим данным. Очевидно, они составляли какую-то часть Черняховской культуры, и вероятнее всего территория эта примыкала к Поднепровью. Но на той же территории размещался и племенной союз спалов, если только оба племени не входили в состав единого союза. На территории Среднего Поднепровья издревле взаимодействовали и противоборствовали разные славяноязычные племена (среди которых были милоградовцы и зарубинцы и, может быть, еще некоторые племена). В каком отношении к ним находились анты — определить трудно, поскольку единственный доступный показатель их этноса — имена — имеет ту самую центральноевропейскую кельтскую окраску, которую можно ожидать обнаружить у всех славянских племен. (Территориальная община славян долгое время противодействовала утверждению личных имен.) С другой стороны, несмотря на указания Иордана и Прокопия Кесарийского о значительных территориях, занятых антами, вряд ли только с ними должны связываться славянские культуры Восточной Европы, выделяемые археологически. Анты предстают в источниках то как союзники склавинов, то как их противники. Нередко они выступают в качестве союзников «римлян» (византийцев), достигая в таком качестве даже Италии[574]. Но, как и в отношении склавинов, в источниках часто дается обобщенное наименование ряда племен антами. По сообщению Феофилакта Симокатта, в конце VI в. аварский катай, воевавший с Византией, приказал истребить все племя антов[575]. После этого источники действительно не упоминают антов. Но и приказ кагана и его возможная реализация не могли, конечно, иметь в виду все бесчисленные племена антов, упоминаемые византийскими авторами. Речь, видимо, шла о каком-то одном из племен или воинских подразделений, выступавшем на стороне Византии. Его возможная гибель вызвала изменения во взаимоотношениях между восточнославянскими племенами, способствуя возвышению новых объединений.

В византийских источниках часто смешиваются склавины, анты и гунны. Гунны первоначально отошли к исходным районам, прежде всего к Меотиде. Там их и позднее они упоминают, перенося на вновь появляющиеся здесь тюркские племена название «гуннских». Вместе с тем гунны в VI в. неоднократно проявляют себя и на Дунае, причем обычно здесь они выступают вместе со славянами. Сами авары обычно рассматриваются как ветвь гуннов. В этой связи заслуживает внимания тот факт, что по антропологическим данным монголоидный компонент среди авар крайне незначителен (хотя проявляется именно в социальной верхушке). Он, по существу, не выше, чем у сарматов — племен иранской языковой ветви[576].

Уже при отходе гуннов к Меотиде с ними неизбежно должен был оказаться славянский элемент. В дальнейшем удельный вес этого компонента неизбежно повышался вследствие общего широкого движения славян на юг и совместных выступлений славянских и гуннских племен по границам Империи. Д.И. Иловайский, доказывавший в свое время славянство болгар, был, конечно, не прав[577]. Но быстрая ассимиляция болгар славянами была, несомненно, подготовлена теми контактами, которые «гуннские» и тюркоязычные племена имели со славянами еще в Меотиде и в других районах Причерноморья на пути к Дунаю.

В V–VI вв. на больших пространствах от Прута до Дона, несомненно, появляется новое население. В отдельных районах происходит полная его смена: заселяются территории, покинутые в конце IV столетия. Полная смена населения по антропологическим данным прослеживается в междуречье Прута и Днестра, причем позднейшее славянское население отличается от предшествующего Черняховского и по своему внешнему облику[578]. Именно бесспорный факт смены населения на значительной части прежней Черняховской территории служит обычно основанием для ограничения славянских древностей временем начиная с VI в. Это с особенной четкостью отразилось в работах И.И. Ляпушкина и, может быть, в еще большей степени в публикациях М.И. Артамонова. Но даже и П.Н. Третьяков, уверенно признававший славянской зарубинецкую культуру, отказался признать какие-либо славянские элементы в культуре черняховцев. Он, в частности, решительно возразил против тезиса о «варваризации» провинциальных культур в эпоху великого переселения народов, с которым в свое время выступил В.П. Петров[579]. По мнению П.Н. Третьякова, «культуру населения Среднего Поднепровья третьей четверти I тыс. н. э. ни в коей мере нельзя рассматривать как результат «варваризации» Черняховской культуры. Если бы такое явление действительно имело место, в новой культуре в той или иной форме неизбежно сказывались бы пережитки прошлого. Культура VI–VII вв. в Среднем Поднепровье не имела никаких Черняховских пережитков». Автор полагает, что «все ее слагаемые — расположение и облик селений, такой важный элемент культуры, как жилище, характер и формы керамики, погребальная обрядность — это отнюдь не результат «варваризации» Черняховской культуры, а совершенно чуждые ей особенности. В отличие от Черняховской культуры новой культуре была свойственна значительная самобытность, свидетельствующая о том, что она сложилась далеко за пределами римского мира, вне контактов с ним. В Среднее Поднепровье эта культура несомненно была привнесена извне. Сюда пришли новые племена»[580].

Концепция П.Н. Третьякова в целом сводится к мысли о «возвращении» зарубинцев: оттесненные в свое время черняховцами на север, они возвращаются в Среднее Поднепровье после падения Черняховской культуры. У автора безусловно имеются определенные основания для выдвижения и обоснования такой схемы. Но его концепция встречает и мотивированные возражения: среднеднепровская культура имеет ряд особенностей, отличающих ее от современных ей верхнеднепровских[581].

В послечерняховское время на территории от Днестра до Дона складывается ряд локальных культур, более или менее значительно отличающихся друг от друга. Выделяют, в частности: Среднее Поднепровье, бассейн Южного Буга, Восточную Волынь, Западную Волынь и Верхнее Поднестровье, Левобережье Днепра[582]. Принципиальное значение имеет прежде всего сопоставление культур типа Корчак и той, что в литературе иногда связывается с «древностями антов».

Русские летописцы XI в., рисуя картину расселения славянских племен в IX–X вв., называют в Среднем Поднепровье полян, северян и уличей, а западнее их древлян, волынян (или бужан, или дулебов) и в некоторых записях хорватов. Поднестровье в IX–X вв. занимали тиверцы, куда позднее переместились и уличи. В настоящее время многие археологи отмечают консервативность, или устойчивость традиции на протяжении VI–IX вв., в результате чего представляется возможным использование ретроспективного метода в этих хронологических пределах. Далее, однако, наблюдается перерыв в традиции, который пока убедительного истолкования не получил.

Одной из заметных культур Правобережной Украины является круг древностей типа Корчак, относящихся к VI–VII вв. Основная зона древностей совпадает с территорией древлян. Она располагается на запад от Днепра (ниже устья Припяти), на юг от Припяти до верховьев Тетерева и Днестра. На западе памятники типа Корчак смыкались с областями распространения памятников пражского типа в Польше и Чехословакии. Как отметила И.П. Русанова, «памятники типа Корчак близки древностям пражского типа, известным на землях западных славян… и могут быть объединены с ними в одну археологическую культуру»[583]. Позднее на базе этой культуры развивается культура типа Луки Райковецкой (VIII–IX вв.), с которой на Левобережье Днепра сближаются памятники роменско-боршевской культуры.

Картина своеобразной экспансии племен — носителей культуры типа Корчак — подтверждается и антропологическими данными. Антропологический облик носителей непосредственно этой культуры не может быть выявлен, поскольку у славян устойчиво сохранялось трупосожжение. Но ретроспективный метод и в данном случае может быть достаточно надежным. Как только переход славян к трупоположению дал антропологам необходимый материал, они зафиксировали на территории Украины преобладание древлянского типа, причем и современное население Украины в основном может возводиться к древлянам, как численно преобладающему населению[584].

Специалисты как будто не пытаются определить, откуда начинается распространение племен, носителей культуры типа Корчак или пражского типа. Но вопрос может быть поставлен и в другой плоскости: распространяются ли они из одного центра, или на этой территории в V–VI вв. происходили одинаковые процессы и возникали, хотя бы временные, культурные контакты. VI в. — это время бурной славянской экспансии, причем осуществляется она из зоны культуры пражского типа, т. е. из полосы от Одера до Днепра. Отсюда славяне выходят к Балтийскому морю, занимая опустевшие после ухода венето-германских (и отчасти, может быть, славяноязычных же) племен поморские территории и острова. Отсюда славяне проходят далее на запад, достигая Британии. Отсюда они вторгаются в задунайские области и на Балканы. Однако нигде на этой территории не просматриваются четкие нити, ведущие к периоду до великого переселения. И та же пшеворская культура, которая как будто целиком лежит в зоне массового исхода славян, исчезает значительно раньше, еще в V столетии. Очевидно, в V в. произошел не просто отлив населения с территории, занятой этой культурой, а проявились какие-то внутренние процессы, в результате которых существенно изменился весь этнокультурный и социальный облик обширной территории. Практически это могло значить, например, свержение какого-то постороннего господства и освобождение ранее зависимых местных племен.

Следует заметить, что будучи однородной в археологическом отношении, культура пражского типа включала население разного антропологического облика. Правда, судить об антропологическом составе этого населения можно только по более поздним материалам (когда совершится переход к трупоположениям). Но поскольку во второй половине I тыс. н. э. в эту область не было значительных миграций извне, ретроспективная оценка положения в VI–VII вв. может быть достаточно надежной. Антропологи единодушно отмечают различия в облике западных и восточных славян. Славяне на территории Богемии, например, очень близки предшествовавшему им здесь кельтскому населению. Древлянская группа оказывается отличной от других славян и по антропологическим признакам. Их выделяет, в частности, наивысшая среди славян величина скулового диаметра[585]. При этом показательно, что на самой древлянской территории эти признаки проявляются наиболее четко только в курганах с погребениями на горизонте, которые и являются собственно древлянскими. Другой облик представляют и близкие археологически северные соседи древлян — дреговичи[586]. Зато тиверцев и уличей по антропологическим данным можно связывать с древлянской экспансией на юг: ни к какому другому славянскому племени они не стоят так близко[587]. Тиверцы и уличи, видимо, сохранили исходный древлянский антропологический тип потому, что заняли опустевшую территорию, где им практически не с кем было и смешиваться. В процессе продвижения древлян на левобережье Днепра такая возможность исключалась. Здесь славяне ассимилировали весьма многочисленное дославянское население, что не могло не сказаться и на их антропологическом облике.

Отдельные элементы культуры пражского типа проникают и на территорию Среднего Поднепровья в районе Киева. Однако в целом эта территория является особой культурной областью, довольно значительно отличающейся от соседней древлянской. Различия касаются как элементов материальной культуры, так и антропологического типа населения. Прежде всего (вопреки мнению П.Н. Третьякова) на этой территории сохраняется определенная преемственность в антропологическом типе населения от Черняховского и даже доскифского времени[588]. В сущности только здесь сохранились остатки Черняховского населения, хотя культура и этого района претерпела серьезные преобразования, в результате чего у П.Н. Третьякова оказались достаточные основания говорить о совершенном перерыве в традиции. И хотя Среднее Поднепровье — один из главных очагов Черняховской культуры, остатки Черняховского населения не были здесь, по-видимому, господствующей группой в послечерняховский период. Сюда проникают новые славянские группы, с одной стороны усиливая удельный вес славяноязычного населения, а с другой — способствуя той самой варваризации, которая наблюдается по всей периферии античного мира.

Для характеристики среднеднепровской культуры важное значение имеют так называемые древности антов, выделенные в свое время A.A. Спицыным[589]. «Древности» датируются VI–VII вв. и состоят из набора бронзовых и серебряных украшений. В их числе, в частности, обычно привлекают внимание пальчатые, антропоморфные и зооморфные фибулы и другие изделия. Эти предметы встречаются по обоим берегам Днепра, в том числе в качестве особых кладов. Ряд таких кладов был обнаружен на Правобережье в районе рек Роси и Тясмина. Поскольку территория распространения этих древностей не совпадает с областью расселения антов и близка к границам позднейшей «Русской земли», Б.А. Рыбаков называл указанные предметы «древностями русов»[590]. Характерным для этой культурной группы было Пастырское городище в районе Тясмина, на территории которого найдено много фибул и других предметов, датируемых VII–VIII вв. (т. е. уже послеантским временем).

В литературе высказывалось мнение (в частности М.И. Артамоновым) о принадлежности Пастырского городища тюркскому населению. Б. А. Рыбаков также отметил наличие на городище предметов, широко распространенных у кочевников. Таковыми являются прежде всего детали украшения пояса. Но специфическим элементом материальной культуры этой территории являются пальчатые фибулы, которых в степи вообще нет. Весомые аргументы против тюрко-кочевнической природы населения, оставившего названные древности, привела также Г.Ф. Корзухина. Она, в частности, обратила внимание на то, что «кочевники никогда не зарывают кладов»[591]. Мнение названных авторов в целом поддержал и П.Н Третьяков[592].

Одной из особенностей Пастырского городища является наличие двух видов керамики: посуда, сделанная от руки, — ее обычно признают славянской, и посуда с лощеной поверхностью, произведенная на гончарном круге. Последнюю М.Ю. Брайчевский связывал с Черняховской культурой (усматривая таким образом прямую преемственность от черняховцев к славянам)[593], а П.Н. Третьяков считал салтовской, принадлежавшей сармато-аланским племенам[594]. Аналогичная керамика встречается и на ряде других поселений, что может свидетельствовать как о торговых или иных контактах, так и о смешанном составе населения приднепровской лесостепи.

Определенная близость керамики Пастырского городища с салтовской отмечалась многими специалистами[595]. В литературе высказывалось мнение также об антропологической близости салтовцев и полян[596]. Сам по себе этот факт значителен прежде всего потому, что салтовцы (о чем будет сказано ниже) во многих источниках назывались «русами», и это явно был один из видов «руси», упоминаемых восточными источниками. Но наблюдения эти вызвали сомнения и возражения: салтовцы ближе к аланскому населению Северного Кавказа[597]. Тем не менее и культурные и этнические контакты между Приднепровьем и салтовцами были, видимо, довольно значительными. В этом плане представило бы определенный интерес уточнение: с какими именно группами салтовцев контактировало население Приднепровья? Дело в том, что к периферии салтовской культуры примыкала и область Приазовской Руси.

Выделяя специфическую область «древностей русов», Б.А. Рыбаков подчеркивал их южные, причерноморские связи и не обходил западноевропейские аналоги. «Древности русов, — отмечал он, — это личные уборы воинов и их жен, живших на границе степи и связанных постоянными и прочными связями с боспорскими городами, с южными разноплеменными военными союзами, полем деятельности для которых были степные просторы Причерноморья, Северного Кавказа, долины Дуная, равнины Ломбардии, Средней Франции и Испании. Древности русов по своему характеру очень близки к вещам предмеровингского стиля Западной Европы, что объясняется, разумеется, не готским или лангобардским происхождением приднепровских фибул и поясных наборов, а давно доказанным формированием этого стиля в Приднепровье. К берегам Понта издавна тянулись выходцы из различных славянских племен»[598].

П.Н. Третьяков иначе подошел к вопросу об истоках этих древностей: он акцентировал внимание на перерыве традиции между Черняховским и славянским временем. В результате же пальчатые фибулы лишались каких-либо генетических связей. На перерыве традиции акцептировала внимание и Г.Ф. Корзухина.

В связи с развернувшейся дискуссией важными оказались наблюдения и замечания немецкого археолога И. Вернера. Он не без оснований отметил положительное качество стороннего взгляда: ученый «может посмотреть на проблему со стороны в целом, вне административных границ, и может подойти к проблеме даже шире, чем непосредственно занятые ей ученые, с учетом общеевропейской обстановки, и попытаться со своих позиций внести в исследование новые методические приемы»[599]. И этот взгляд, действительно, оказался интересным, хотя и не вполне новым. И. Вернер, в сущности, поддержал идею П.Н. Третьякова о славянском «исходе» с севера из области верховьев Днепра. Черняховская культура представлена им однозначно германской (готской и гепидской), и исчезновение ее связывается им с передвижениями готов. В то же время он, подобно Б. А. Рыбакову, указал на причерноморские истоки приднепровских пальчатых фибул, отмечая, что «генетически они связаны с пальчатыми фибулами крымских готов, гепидов и южнодунайских германских групп на византийской территории». Полагая, что «литые бронзовые фибулы с поселений и из кладов связаны по форме с германскими типами V и VI вв.» и допуская, что «вариант так называемых днепровских пластинчатых фибул, изготовленных в одночастной глиняной форме, по внешнему виду мог быть даже сравнен с пластинчатыми фибулами самой поздней Черняховской фазы», И. Вернер однако, уходит от вывода о преемственности. Он придает особое значение тому, что «все эти одиночные фибулы выполняли в женской одежде совершенно иную роль, чем носившиеся на плечах германские пальчатые фибулы». «На периферийных территориях, — подчеркивает автор, — как следствие экзогамных браков такого рода фибулы, встречаясь единично в трупоположениях времени около 600 г. …, всегда лежат поодиночке на тазу погребений»[600].

Не рассматривая здесь идеи И. Вернера о славянском «исходе» с верховьев Днепра (отчасти, но только отчасти, это, видимо, так и было), обратим внимание на некоторые факты, которые в построении автора имеют периферийное значение. Прежде всего имеет значение указание на ареал распространения «германских» и приднепровских фибул. «Германские» фибулы широко распространены в области Подунавья, особенно в его левобережной части. Находки подобного типа имеются и в Приднепровье (район Пастырского городища) и, что особенно любопытно, в Мазурии и некоторых других западно-балтийских областях (Пруссия, Корсь). Приднепровские фибулы также имеются на Дунае, но зона их распространения уже: они встречаются на Среднем Дунае (в Венгрии). Аналогичные фибулы попадаются также в Крыму (район Суук-Су), на Средней Оке и отдельные находки также в Прибалтике[601].

Факты, мобилизованные И. Вернером, несомненно, давали пищу для размышлений. Они подкрепляли мнение Б. А. Рыбакова и некоторых других ученых об определенной преемственности между Черняховским и позднейшим временем в лесостепной зоне Приднепровья. Только определение «германский» должно было сразу замениться на менее обязывающее «Черняховский». Данные И. Вернера укрепляли также мысль о том, что черняховское население в составе гуннского объединения просто ушло с прежней территории на левобережье Дуная. Небольшая часть его осталась (или позднее вернулась), видимо, только на северной лесостепной окраине Поднепровья. Здесь старые традиции преломляются под влиянием новых условий и в результате сложных взаимоотношений с иными, в том числе вновь прибывшими группами населения.

Интересно наблюдение И. Вернера о двух способах закалывания фибул: на плече у одних и на поясе у других. Эндогамными браками этого явления, очевидно, не объяснить, тем более что закалывание на поясе встречается в трупоположениях различных территорий: в Приднепровье, Венгрии, Подболотье у Мурома. Скорее можно говорить либо об иной «моде», либо об особой этнической группе, существовавшей уже в рамках Черняховской общности. Примечательно, что родственные приднепровскому населению этнические группы имелись, возможно, также в Крыму и в области западных балтов. Какая-то часть этого населения оказалась также на Среднем Дунае. Для VI–VII вв. гораздо труднее предположить налаженные торговые контакты, чем физическое расчленение родственных племен. Но и торговые контакты могли сохраняться только в случае сохранения каких-то прочных традиций, которые в этот период были в основном родственными. Если исключить район Средней Оки (для объяснения этих связей данных слишком мало), все остальное как-то пересекается с ареалом распространения этнонима «Русь».

Таким образом, не только антропологические данные, но и определенные элементы материальной культуры свидетельствуют о сохранении в Среднем Поднепровье Черняховского населения, именно его группы, уходящей корнями в глубокую древность. Это население оказывается либо в родственной, либо в культурной связи с отдельными этническими группами Крыма, Восточной Прибалтики, Среднего Дуная. В свете этих фактов стоит взглянуть и на салтовскую керамику: она сама может быть результатом воздействия Черняховской периферии.

По своему происхождению население Среднего Поднепровья было, очевидно, неоднородным уже в черняховское время: здесь перемешивались славянские (или славяноязычные) и неславянские элементы. В VI–VII вв. удельный вес славяноязычного населения возрастает за счет миграций с севера и, может быть, с запада. В процессе Великого переселения одни и те же племена разделялись, воссоединялись, неоднократно меняли места обитания, уходили, возвращались. Достаточно напомнить о передвижениях герулов, которые упоминались и в Прибалтике, и в Приазовье. Прокопий Кесарийский сообщает о своеобразном итоге их скитаний: «Когда герулы были побеждены в бою лангобардами и должны были уйти из местожительства отцов, то одни из них …поселились в странах Иллирии, остальные же не пожелали нигде переходить реку Истр, но обосновались на самом краю обитаемой земли. Предводительствуемые многими вождями царской крови, они прежде всего прошли подряд через все славянские племена, а затем, пройдя через огромную пустынную область, они достигли страны так называемых варнов. После них они прошли через племена данов, причем живущие здесь варвары не оказали никакого сопротивления. Отсюда они прибыли к океану, сели на корабли, пристали к острову Фуле и там остались»[602]. Какая-то группа герулов оказалась еще раньше в Галлии. Так с исторической карты исчезает один из древних племенных союзов, хотя население, входившее в него, под другими названиями доживает, видимо, до развитого Средневековья.

Доказывая тезис о возвращении зарубинцев в Среднее Поднепровье с его верховьев, П.Н. Третьяков придавал особое значение реберчатой керамике типа Пеньковки (поселения в бассейне реки Тясмин)[603]. Славянское происхождение этой керамики признается большинством исследователей, а керамика, сделанная на круге, опять-таки (как и на других поселениях Приднепровья) сближается с салтовской или позднечерняховской. И. Вернер уделил особое внимание распространению с севера на юг вещей с эмалью, в частности, треугольным и перегородчатым фибулам, которые были распространены в IV–V вв. в Прибалтике (Латвия, Литва, Эстония) и в Верхнем Поднепровье (включая верховья Десны)[604]. По мнению автора, производство их прекращается из-за перемещения славянского населения в Среднее Поднепровье и разрыва непосредственных связей с Прибалтикой, а на смену им приходят как раз фибулы «германского» типа. И в той и другой линии рассуждений есть резон. Но пришельцы с севера лишь в том случае могли усвоить элементы культуры юга, если на занятой ими территории остались те, кто мог передать эту традицию (по концепции И. Вернера, славяне пришли на пустую территорию). Можно представить, что именно произошло в Среднем Поднепровье. Славяноязычные племена, продвинувшиеся с севера или северо-запада, подчинили местное приднепровское население. Ослабленное в ходе бурных столкновений IV в., это население не в состоянии было противостоять натиску племен, только переходивших к стадии военной демократии. «Варваризация» в данном случае была вовсе не внутренним процессом развития данной территории, а следствием завоевания осколка исчезнувшей цивилизации пришедшими извне племенами. Как и на Западе, варвары несли более низкий уровень материальной культуры, но вносили новые жизненные силы в дряхлеющий мир.

Подобно тому, как на Западе варварские племена, разгромив Рим, стали незаметно проникаться отдельными элементами его культуры, так и вновь продвинувшееся в Приднепровье славянское население стало постепенно усваивать некоторые местные традиции. В условиях сохранения родоплеменного строя усвоение нового совершалось медленно. Но к эпохе образования Древнерусского государства здесь складывается весьма любопытная ситуация.

Именно от этого периода антропологи имеют сравнительно многочисленный материал, резко выделяющий полян на фоне других племен. Интересно также сочетание двух обрядов погребения, распространенных по всей территории, где ранее были представлены «древности русов». Наряду с ясными славянскими трупосожжениями (отличавшимися, однако, от древлянских) здесь в значительном количестве представлены трупоположения в срубных гробницах.

Как отметил Б. А. Рыбаков, «ни хронологического, ни социального различия между дружинными курганами с сожжением и со срубными гробницами не заметно»[605]. «Далеким прототипом срубных гробниц на этой территории, — по наблюдениям автора, — являются скифские курганы»[606]. Л.А. Голубева отметила, что «погребения с трупоположением представляют собой наиболее богатую по инвентарю и наиболее многочисленную группу киевских погребений»[607]. Среди этих погребений также выделяются срубные гробницы. Автор подчеркивает, что «массовый инвентарь погребений в срубных гробницах… совершенно однотипен аналогичным находкам из киевских погребений в грунтовых могилах». (Речь идет о трупоположениях.) Но «обилие и особое богатство украшений, изящество ювелирных изделий из золота и серебра, роскошные одежды, наличие большого количества диргемов в составе инвентаря резко подчеркивают принадлежность их владельцев к высшим кругам киевского общества»[608]. На особое значение указанных погребений для Киева обратил внимание и М.К. Каргер. «Погребения этого типа, — говорит он, — …представляют господствующий погребальный обряд социальной верхушки киевского общества IX–X вв. Более того, изучение киевских погребений различных социальных слоев позволило установить, что обряд ингумации характерен не только для верхов киевского общества в IX-Х вв., но широко распространен и в рядовых погребениях горожан этого времени»[609]. Если Л.А. Голубева полагала, что оба обряда погребения принадлежат одному и тому же славянскому этносу, то М.К. Каргер акцентировал внимание на этнических различиях. «Эти существенные отличия в погребальных обрядах, — заключал он, — … присущи не только погребениям знати, но и массовым погребениям горожан. Причины этих отличий лежат, по-видимому, в неоднородности этнографического состава населения древнерусских городов, каковыми были Киев и Чернигов IX–X вв.»[610]. К этому следует добавить, что речь должно идти обо всей земле полян.

Богатый инвентарь трупоположений в Киеве и некоторых других дружинных некрополей Приднепровья (в частности Шестовиц под Черниговом) давно привлекал внимание норманистов, и в их построениях эти погребения зачислены в разряд норманских[611]. В нашей литературе своеобразный «почин» в этом направлении представлен статьей трех авторов: Л.С. Клейна, Г.С. Лебедева, В.А. Назаренко. По мнению авторов, «даже те скудные сведения, которыми мы обладаем, позволяют отметить сходство не только в устройстве камер в Киеве и в Бирке, но и в ориентировке на север, северо-запад и юго-запад. Погребальный инвентарь в киевских могилах, как правило, далеко не полный, также находит много аналогий в Бирке (оружие, конская упряжь, фибулы, игральные фишки, ларцы). И в Бирке, и в Киеве эти погребения характеризует высший слой дружинной или торговой знати. В пользу мнения Т. Арне и X. Арбмана об этнической принадлежности этого погребального обряда говорит и наличие подобного типа памятников в двух крупных политических центрах Древней Руси (Киеве и Чернигове), для которых наличие в составе военно-дружинной знати некоторого числа норманнов засвидетельствовано письменными источниками»[612].

Наблюдения трех авторов, безусловно, заслуживают серьезного внимания. Они ставят проблему. Но им представлялось, что более полные данные будут обязательно свидетельствовать в пользу норманского происхождения киевских дружинников. Между тем расширение области сопоставлений в сферу антропологии дало прямо противоположный результат: доказано практическое отсутствие в Киеве германских элементов.

Сама проблема зарождения обряда трупоположения на территории Швеции труднее разрешима, нежели вопрос об истоках этого обряда в Приднепровье, где он не исчезает с эпохи неолита. Этой проблемы ниже еще придется касаться. Пока же напомним отмеченный выше факт (заключения Т.И. Алексеевой), что по антропологическим данным германская примесь в трупоположениях Киева не прослеживается, а в Шестовицах она составляет незначительный элемент (о чем тоже речь будет ниже).

Для понимания существа происходивших в Приднепровье в VIII–IX вв. событий важно было бы объяснить истоки различий в наборе инвентаря в погребениях разных типов. Вряд ли будет достаточным простое соотнесение: больше инвентаря — богаче и выше по положению. Такой подход оправдан только для установления социальной принадлежности в рамках одного типа верований. Обряд трупоположения предполагает, как правило, более полный набор сопутствующих предметов, чем это требуется при обряде трупосожжения. Тем не менее можно говорить об определенных изменениях в соотношении разных этнических и культурных групп внутри поляно-русской территории на протяжении от VI до IX–X вв. Подобно тому, как завоеватели — германцы и прочие варвары подвергались влиянию завоеванного романского населения, и новая славянская волна, появившаяся в Приднепровье в VI в., постепенно проникается местными традициями, а этнические группы, оказавшиеся на первых порах в зависимости от пришельцев, в силу далее зашедшего процесса социальной дифференциации снова выдвигаются на первый план.

Возрождение обряда, перекликающегося с лесостепным скифским и еще доскифским, вряд ли было случайным. Почти наверняка доскифские верования сохранялись у определенной части местного населения. Однако они не могли проявляться совершенно свободно ни в скифское, ни в черняховское время, поскольку носители их оставались в этих культурах на нижних ступенях социальной лестницы. Такое положение сохранялось и после славянского вторжения VI–VII вв. (многочисленные клады упоминавшихся «древностей» могли зарывать и от пришедших в движение северных славянских племен). Накануне образования Русского государства в Приднепровье происходят изменения, в результате которых оживают очень давние традиции.

Одной из особенностей срубных погребений Киевщины является сопровождение умершего, видимо, насильственно умерщвленной женщиной и конем. О первом довольно подробно рассказывает Ибн-Фадлан, правда, применительно к обряду трупосожжения: умершего сопровождает любимая жена (а не рабыня). Описанию Ибн-Фадлана, в частности, соответствуют погребения типа знаменитой Черной Могилы[613]. Помещение в сруб коня — явление для славян не характерное. Оно может быть связано с оживлением традиционных представлений (например, уходящий в эпоху бронзы обряд погребения с повозкой). Погребения с конем характеризовали также аварские могильники. Но в данном случае может представить больший интерес другая параллель: Прибалтика.

Как отмечалось выше, помимо Приднепровья и Подунавья пальчатые фибулы достигали и западнобалтской области. Примерно с III–IV вв. здесь получают распространение погребения с конем[614]. Обычно это трупосожжения. Сходны с ними трупосожжения с конем и в Гнездовском могильнике[615]. В X в. камерные трупоположения с конем достигают и шведской Бирки, хотя приходят они, очевидно, с континента[616]. Считая камерные погребения на Руси и в Польше «могилами варягов», Г.С. Лебедев вместе с тем отмечает, что «генетически камеры Швеции связаны с «княжескими могилами» Средней и Западной Европы. Они замыкают типологическую цепочку, протянувшуюся из глубин железного века, от гальштатского периода (VII–VI вв. до н. э.). Кельтская традиция богатых погребений в камерах в I столетии н. э. получила новое развитие в иной этнической среде, на территории Польши и Чехословакии». Автор полагает, однако, что традицию эту передавали только германцы. «В позднеримское время, — замечает он, — складывается специфически германский вариант этого обряда (Лойна, Хозлебен). Непосредственными предшественниками скандинавских камер были германские погребения позднего этапа эпохи Великого переселения народов». Лойна и Хозлебен — это район Заалы — притока Эльбы, где в историческое время обитали славяне-венды, а не германцы. «Княжеские могилы» более всего были распространены в зоне оксывской культуры (в междуречье Одера и Вислы).

Увязывание обряда с «варягами-шведами», очевидно, слишком натянуто, поскольку и сам автор истоки обряда видит на континенте. Вопрос о заселении Швеции и вообще Скандинавии все еще остается, по существу, открытым. Но не случайно, что и шведские специалисты замечают в некоторых особенностях прибалтийских погребальных обрядов «скифские» черты[617].

Фибулы Подунавья (VI в.). Распространение фибул Подунавья по Западной Европе (вторая половина VI в. — начало VII в.)

Исследователи киевского некрополя обычно отмечают, что наиболее богатые дружинные трупоположения приходятся примерно на середину и вторую половину X в. (до принятия крещения). Возникновение государства само по себе должно было оказать влияние на ритуал погребения знати, должно было способствовать ее стремлению выделиться на общем фоне. Уже поэтому возможно было заимствование элементов ритуала у знати других земель. Но если и исключить погребения знати, то и тогда придется учитывать факт несомненного различия населения как внутри области Среднего Поднепровья, так и в особенности сравнительно с другими областями расселения славян. О различиях свидетельствуют не только разные погребальные обряды и неодинаковые антропологические типы, но и заметные бытовые отличия.

В «Повести временных лет» сохранился весьма древний отрывок сказаний о полянах. О глубокой его древности свидетельствует тот факт, что основное его содержание — противостояние полян и древлян. Борьба этих племен приобрела особую остроту в середине X в., а в XI племенные деления уже заменялись территориальными. Летописец отмечает, что «имяху бо обычаи свои, и закон отець своих и преданья, кождо свой прав». Ему казалось несомненным, что «прав» полян ставил их выше древлян и других славянских племен. А объективно он нарисовал картину действительно разных обычаев. По летописи, «Поляне бо своих отець обычай имуть кроток и тих, и стыденье к снохам своим и к сестрам, к матерем и к родителем своим, к свекровем и к деверем велико стыденье имеху, брачный обычай имяху: не хожаше зять по невесту, но прихожаху вечер, а заутра приношаху по пей что вдадуче. А древляне живяху скотьски: убиваху друг друга, ядяху все нечисто, и брака у них не бываша, но умыкиваху у воды девица». Видимо, несколько более поздний летописец уточнил, что «и Радимичи, и Вятичи, и Север один обычай имяху: живяху в лесех, якоже и всякий зверь, ядуще все нечисто, и срамословье в них пред отьци и пред снохами, и браци не бываху в них, по игрища межю селы; схожахуся на игрища, и ту умыкаху жены собе, с неюже кто съвещашеся; имяху же по две и по три жены».

Упоминание об обряде трупосожжения сделано, возможно, уже с позиций летописца-христианина: «И аще кто умряше, творяху тризну над ним, и по сем творяху кладу велику, и възложахуть и на кладу, мертвеца сожьжаху, и посемь собравше кости вложаху в судину малу, и поставляху на столпе на путех, еже творять вятичи и ныне»[618].

Стремление летописцев поднять полян за счет некоего унижения древлян и других славянских племен не достигает цели, поскольку они нарисовали не «хорошие» и «плохие», а просто разные традиции и обычаи. У полян заметно сохранение традиций «большой семьи», в которой младшие члены не имеют права голоса. Напомним, что для Черняховской культуры были характерны по большей части большие дома, в которых могла размещаться большая семья. (О том же говорит и «дань с дыма»: в «больших домах» обычно было несколько очагов.) Напротив, уже у зарубинцев, как и у позднейших славянских племен, преобладали большие однокамерные жилища, которые могли вмещать только одну малую семью. Летописца не устраивали в обычаях древлян «демократические» традиции, на которые обращают внимание и византийские авторы.

Глубокие различия обозначены и в порядке заключения брака. У полян сами сочетающиеся отстранены от решения связанных с браком вопросов. По справедливому замечанию Б.А. Рыбакова, здесь «уже издавна существовал патрилокальный брак»[619]. Совершенно пассивная роль у полян предназначалась женщине. Невесту приводят с вечера в дом жениха, а «выкуп» приносят на другой день. (Видимо, предполагается, что невеста может быть отослана назад.) Аналогичный обряд известен у племен Верхнего Подунавья, где соприкасались славяне, руги, гунны, кельты и германцы, и некоторых других племен, вошедших в состав Франкской Империи[620].

У древлян и других славянских племен выбор невест происходил на «игрищах» «у воды». Сообщавший об этом летописец, видимо, не особенно понимал существа этого обычая. Ему казалось, что невест просто умыкают. Но позднейший летописец разъяснил обрядовое значение умыкания, поскольку оно совершалось по договоренности с невестой («с нею же кто съвещашеся»). Русский переводчик «Слова Григория» описал некоторые подробности, связанные с ритуальной ролью воды в языческом свадебном обряде: «А се поганскы творять: водят невесту на воду, даюче замужь, и чашу пиють бесом, и кольца мочють в воду и поясы»[621].

Из летописного описания брачного обычая древлян и других славянских племен можно понять, что у них еще сохранялись некоторые пережитки матриархата. Если у полян «не хожаше зять по невесту», то у других племен, очевидно, такое хождение предусматривалось обычаем. Уже после совершения «умыкания» жених должен был отправиться в род невесты, чтобы окончательно обговорить дело. В отдаленном прошлом он просто должен был уйти в род жены. Теперь дело ограничивается ритуальным поклонением родителям и родственникам невесты.

О многоженстве у славян известно по разным источникам. Гораздо интереснее указание летописца на то, что у полян была моногамия. Это, по-видимому, соответствует действительности. У Игоря, судя по всему, была единственная жена — Ольга. Одна законная жена была и у Святослава, а Малуша — мать Владимира — была всего лишь рабыней-наложницей. Гордая полоцкая княжна Рогнеда отказывалась «розути робичича» Владимира, предпочитая ему законного сына Святослава Ярополка. И только Владимир начисто разрушил эту линию строгой моногамии, привезя с варяжской дружиной и нравы, не характерные для киевских традиций: у него было 5 жен и несколько гаремов наложниц. И даже век спустя христианин Святополк имел две жены и не внимал наставлениям митрополита оставить только одну.

Упоминание летописца об убийствах у древлян предполагает, по-видимому, кровную месть. Кровная месть предусматривалась и «Правдой Ярослава», данной князем новгородцам. У полян, судя по данному комментарию, этот весьма стойкий обычай был уже искоренен. Этого можно было достичь лишь многими поколениями существования цивилизации (государственности).

«Убиваху друг друга» язычники иногда и во время погребальной тризны, частью которой обычно являлись состязания наподобие позднейших рыцарских турниров в Западной Европе. Как пережиток этих тризн были позднее кулачные бои, которые также не обходились без жертв. Новгородский архиепископ Илья (вторая половина XII в.) в поучении священникам упоминает про «беззаконный бой» как элемент языческой «тризны». «Или кого убьют, — наставляет иерарх, — а вы над ним в ризах не пойте, ни просфоры приимайте»[622]. Полянский обряд трупоположения, видимо, и в этом отношении несколько отличался от обряда других славянских племен, у которых было безраздельное трупосожжение. Но дополнение о разных обычаях погребения сделано уже позднейшим летописцем, который язычеству противопоставлял христианский обряд.

Следует подчеркнуть, что, противопоставляя полян и древлян, летописец нисколько не сомневался в том, что речь идет об исконно славянских племенах. Летописцы нигде не отмечают никакой разницы в языке, а некоторые из них специально подчеркивают единство «славянского» и «русского» языка, имея в виду и то, что Русь — это поляне, и то, что «русь» и «славяне» приходят на Днепр из Иллирии и Норика — области бывшего Ругиланда. (Об этом будет речь ниже.) По-видимому, процесс ославянения неславянского населения и Приднепровья и Подунавья происходил в столь отдаленные времена, что никаких реликтов дославянского языка в X в. летописцы уже не замечали. Эти реликты, однако, сохранялись не только в обычаях, а и в отдельных терминах, топонимах, именах дружинников и князей.